10 вопросов о родном и иностранном: Париж, Троя, Крым и другое

Сегодня беседуем о тонкостях выбора жизненного пути и форматах общения с публицистом, поэтом, переводчиком, редактором многих уже оренбургских изданий Вячеславом Геннадьевичем Моисеевым. 

• Вячеслав Геннадьевич, вот я, когда после Севера и позднее – Новосергиевки очутился в оренбургской школе, на линейке 4-го класса меня ошибочно распределили в класс с изучением французского языка, и уже за 5 минут до первого звонка меня перебросили в класс с английским. Ничуть не жалею. Техническая литература, зарубежная рок-музыка, программы в период начала компьютеризации России – всё на инглише. А что Вас побудило изучать именно французский, и так глубоко?

– Вообще-то в школе я сподобился учить три языка: во 2-м и 3-м классах нам преподавали английский факультативно (родители доплачивали за это небольшие деньги), в 4-м, как положено, начался иностранный по программе, и я попал в немецкую группу, а с 5-го класса вся наша школа № 54 влилась в школу № 39 (обе – на Парковом проспекте), и тут для меня пошел французский. Никто не спрашивал, какой язык мне хочется учить, но по поводу французского ничуть не жалею. К 10-му классу благодаря моей учительнице французского Людмиле Никитичне Андреевой этот язык стал мне очень близким, и я даже занял с ним 3-е место на городской олимпиаде. Она проходила на ин-язе Оренбургского пединститута на Гагарина, 1. Там меня заметили и пригласили поступать к ним. Я и поступил в 1979-м. Факультет иностранных языков дал мне, считаю, университетское образование: от филологии до философии, не говоря уже об умении разбираться в людях. В последнем мощнее была только армия.

• Откроешь книгу классиков дореволюционных еще российских времен и – дворяне, французский, подчеркнутое общение на отличном от родного языке. Что это было? Некая, по современным определениям, «клубность», не говоря уже «кастовость»? «Шифрование» для определения «свой-чужой»?

– Конечно. «Подлый народ» не должен был понимать, о чем говорят дворяне-«небожители». За эту свою гордыню российское дворянство в 1917-м и поплатилось жестоко. К тому же, несмотря на известное изречение Ломоносова о русском языке, что «им со всеми оными (европейскими языками) говорить пристойно», высшее сословие не находило в родном языке прелести, считая его мужицким наречием. Пушкина, кстати, за то и третировали, что он имел неосторожность писать с употреблением простецких выражений, а вовсе не «высоким штилем». Попробуйте сейчас найти у Александра Сергеевича «низкий слог» – не найдете. А всё потому, что он для нас, потомков, уравнял слова русского языка в правах, без различия на «дворянские» и «мужицкие».

• Послереволюционная Россия тоже использовала язык «класса», «касты», только уже уличный сленг, что дошло и до послевоенных времен и особо расцвело с появлением стиляг, хиппи, позднее панков. Нет ли в этом того, что называют «птичьим» языком, таинства, сакральности? И велика ли роль в этом новословии языка Парижа, Лиона и Марселя?

– Народ, особенно молодежь, всегда изобретал свой язык, не слишком понятный посторонним. Начиная с торговцев-офеней (отсюда слово «феня») и заканчивая современными молодыми людьми, которые, пусть неосознанно, пытаются уподобиться тем же дворянам и создать свой сленг, дабы отличиться, отойти от остальных, прежде всего, от старшего поколения. Конечно, с 1970-х и по сей день в создании своего новояза наша молодежь использует, в первую очередь, англицизмы. Как правило, получается нечто убогое, сродни пиджин-языкам, возникшим на перекрестках торговых путей – «твоя моя понимай – моя твоя продавай». Это не более чем игра в самостоятельность и оригинальность. На этот процесс если кто и оказал влияние, то, прежде всего, англоязычные рок-группы – всегда хотелось понять, что они там поют так рьяно. Ну и не отстать от «прогресса».

• Ваша личная история. Легко ли было с факультета иностранных языков уйти в очищенную от красок информативность, публикативность, работу с газетным текстом? Наверное, умения и знания лингвиста помогают глубже понять структуру родного языка, нет?

– Газетное, издательское дело я любил с раннего детства, рисовал свои газетки, позже выпускал с друзьями общешкольную стенгазету, издавал им же, друзьям, рукописные книжки стихов. Уже в студенческие годы одновременно с изучением иностранных языков и сопутствующих им наук начал сотрудничать сначала с пединститутской многотиражкой «Народный учитель», вплоть до того, что в отсутствие редактора, уезжавшего в командировку или уходившего в отпуск, вычитывал газету и даже забирал тираж из типографии. Это было ни с чем не сравнимое удовольствие, радость, счастье видеть результат своего труда.

Да, конечно, знание языков очень помогает в редакторской работе. Заимствованных слов в русском языке очень много, но у меня нет необходимости заглядывать в словарь, чтобы понять, как они правильно пишутся: латынь, французский, немецкий, английский у меня в голове. А в последние годы даже стал понимать, может быть вот такая тюркская фамилия или нет. Но это уже опыт и «глазная память».

• Заглянем опять в вашу биографию. Столько разных изданий вы вели как редактор! Складывается ощущение, что некие силы из-за пределов видимости обществу нещадно гнали и перекидывали Вас от проекта к проекту. Зная Вашу увлеченность образом Че Гевары – правдолюбие, свободолюбие мешали «ходить под» учредителями?

– Может быть, я и сейчас работал бы главным редактором той или иной областной газеты, но руководитель печатного издания – фигура политическая, а политика имеет свойство меняться, выдвигая новых лидеров. И эти лидеры приводят свои команды, в которых, как правило, нет места посторонним. Для меня главной целью всегда были не доходы, не деньги (хотя и без них никуда), а люди и качество газеты, которую я делал для них. Так что взаимодействие с учредителем становилось инструментом достижения этой цели. Больше всего удручало безразличие учредителя к собственному изданию. Тут ничего другого не скажешь, кроме как «наигрался». К счастью, таких было раз-два, и обчелся. Большинство четко понимали, зачем им газета. Если коротко, затем, что «если ты не рассказываешь людям о своей работе, значит, ты не работаешь». Эту формулу я вывел лет десять назад.

• Вот Кинчев поет: «Смотрю, чем стала Москва, а взгляд острее в глуши», и нерадостная картина ему видится в связи с наплывом мигрантов. А чем стала столица Франции в связи с этим же явлением? Не утратила своей романтической привлекательности, как говорят еще до сих пор «увидеть Париж и умереть»?

– Боюсь, что почти утратила. В Париже есть теперь целые иммигрантские кварталы, куда коренным парижанам забредать не рекомендуется. Да и в остальных округах города «понаехавшие» ведут себя не как гости, но как хозяева, требующие уважать их нравы. А вот на обычаи остальных, в первую очередь, местных жителей, им глубоко плевать с третьего яруса Эйфелевой башни. А тут еще эти оголтелые «желтые жилеты», которым, мне кажется, все равно, чего ради устраивать погромы. У них уже образ существования такой – бунт ради бунта. Это прискорбно, потому что лишает Париж той трогательной романтики, за которой последние полтора века сюда ехали художники и просто туристы со всех концов света. И все-таки, побывав в Париже несколько раз, я бы приезжал сюда еще и еще. Но не один, а желательно с друзьями, которым хотел бы показать здесь так много!

• Как Вы относитесь к целой самостоятельной системе славянофильских взглядов, согласно которой Париж основал Парис, сбежавший из горящей Трои, которая, дескать, была чисто протославянским городом?

– Насчет того, что Троя могла быть протославянским городом, спорить не буду. По изысканиям протолингвистов выходит, что некоторые термины в славянских языках могли быть заимствованы именно в Малой Азии примерно полтора тысячелетия назад. Ну а происхождение Парижа от Париса – просто красивая сказка, ни на чем не основанная. Название города идет от кельтского племени паризиев, обитавшего в тех краях с середины III века до нашей эры. Не более.

• Еще немного политики. Вы горячо приветствовали воссоединение Крыма с Россией, из-за чего некоторые молодые литераторы прямо-таки «подняли на перо» вас, причем ведь они долгое время ходили под вашим началом, росли под вашим руководством. Сложно переживать такие «творческие измены»?

– Нет в этом никакой измены. Если они не побоялись сказать мне, пусть не в лицо, а через соцсети, что категорически не согласны со мной, значит, я правильно воспитал их, научил свободно говорить правду всегда и любому. Почему же я тут должен был стать исключением?

• Знаю о Вашей увлеченности творчеством «Битлз» и Роджера Уотерса, Стинга. Ну совсем ведь не франкофонные товарищи! Вы и переводите их замечательно. Что у них Вас поражает больше всего – мелодика, текст, гармония этих начал? Иностранных исполнителей больше цените, или родных (про симпатии «Пикнику» и Бутусову тоже знаю)?

– О сколько в мире музыкантов, творчество которых мне нравится! Всех не перечесть. Но да, в чистом остатке это будут именно те, которых вы назвали. Ценю всех. Никогда не задумывался, почему перевожу текст вот этой песни, а не той. Делаю что хочу. Нравится «Имеджн» Леннона – перевожу. Нравится «Луна над Бурбон-стрит» Стинга – работаю полгода, год, пока каждое слово в переводе не встанет на свое место, и песню можно будет петь без завывания гласных и сцепления-жевания согласных. Всегда во время процесса перевода пою, чтобы убедиться: заусенцев нет. Стинг меня привлекает замечательной поэзией – все же по образованию он учитель английского, а это что-нибудь да значит. Нравится мне и Эрик Клэптон, хотя у него не стихи, а тексты на музыку, и Иэн Андерсон из группы «Джетро Талл» своей образностью, и, конечно, невообразимый социальный лирик Роджер Уотерс, написавший практически все тексты «Пинк Флойд».

• Ваше любимое стихотворение у французов. Вот самое-самое, наисамостнейшее!

– Трудный и одновременно простой вопрос. Как ни странно, у французов сильная проза осталась в эпохе Возрождения. Бытописатели и нравоучители Гюго и Бальзак рядом не стоят с Толстым и Достоевским, решавшими задачи вселенского масштаба. Но мне очень по сердцу французская поэзия XIX – начала XX века, а это, прежде всего, Бодлер, Верлен, Рембо и Аполлинер. Из них же на первом месте – Поль Верлен и его стихотворение «Сентиментальная прогулка». Его я услышал как песню на диске Давида Тухманова «По волне моей памяти», вышедшем в 1976 году. А спустя три года, учась в 10-м классе, сам перевел эти стихи на русский. Это вообще было первое, что я перевел в своей жизни. Так что Верлен – моя первая любовь. Она не забывается, вы знаете.

Беседу провел Андрей Юрьев.

Вячеслав Геннадьевич Моисеев – поэт, прозаик, переводчик, публицист.

Родился 29 апреля 1962 года в Оренбурге. Окончил факультет иностранных языков Оренбургского государственного педагогического института.

Работал заместителем редактора молодежной газеты «Комсомольское племя», был первым пресс-секретарем губернатора, главным редактором газет «Оренбуржье», «Оренбургский курьер», «Оренбургский университет», «Оренбургская неделя», информационного агентства «Априори», руководителем Оренбургского бюро «Российской газеты».  

Член Союза журналистов России и Союза российских писателей. В 2000 – 2010 годах был председателем Оренбургского регионального отделения Союза российских писателей, сейчас – заместитель председателя.

Выпустил четыре сборника стихов и переводов, книгу прозы «Теплые руки», повесть-сказку «В поисках Живой воды» и документальную книгу «Хо-Мо homini» (обе – в соавторстве с Сергеем Хомутовым), документальную повесть «Репетиция Апокалипсиса. Тоцкое – 1954», книгу стихотворений Виктора Сержа «Костер в пустыне» в переводе с французского, книгу для детей «Степная крепость. Путешествия в историю Оренбуржья».

С 1998 года редактировал альманах «Башня», с 2015 года – руководитель Издательского центра МВГ.

Лауреат Всероссийской литературной премии имени Д.Н. Мамина-Сибиряка, областной литературной премии имени С.Т. Аксакова, дважды лауреат региональной литературной премии имени П.И. Рычкова и Открытого Евразийского конкурса переводчиков.