Обложка книги "Кленовый лабиринт"

Силуэтом души…

Обложка книги стихов Татьяны Гиль уже привлекает внимание свои иконическим стилем – цвета весенних сумерек с одним листиком, интересный своей аккуратной рубленостью шрифт… Что ждет внутри?

Омская поэтесса встречает рифмовкой в духе раннего Маяковского, что лично у меня вызывает восторг и бесспорное принятие.

Горели чëрным (хоть туши!)
«КамАЗов» силуэты,
из турмалина будто.

На кран взбирался крановщик.
Заря взбиралась следом
так медленно и трудно.

Определившись со стилем, размерностью и темпоритмом, автор практически не сходит дальше с намеченных троп. Стих не ломается внезапным переключением в иные словопорядки, уж тем более не сползает в белый стих, что стало встречаться у молодых поэтов. Неочевидные рифмы, небанальность – вот главное в поэзии Татьяны Гиль. Понятно, что у каждого автора свой стиль, хоть в чем-то авторский, но на деле «каждому своё» превратилось в настолько расхожий принцип, что напоминает оправдание уже беспринципности. Напрашивается на язык словечко «модерн», в замену футуризму Маяковского, но модерн определяет и подразумевает некоторую даже обездушенность, это «расколдовывание мира» (по Александру Дугину), прорисовка его деталей через порой нагромождение физических сил, которые можно ощутить и попробовать в реальности, без мистической или религиозной подоплеки. Освещённый мир, из которого изъяли Свет, ницшеанское «убийство Бога» – ницшеанское не в смысле того, что Фридрих Вильгельм так пропагандировал это, но в смысле крика исстрадавшейся души, у которой отняли последнюю надежду на облегчение страданий хотя бы в иномирье.

При чтении стихов Татьяны не покидает ощущение, что мир, как его видит поэт, кем-то сконструирован, за ним стоит Великий Мастер, во всё вливающий жажду жить, несмотря ни на что, несмотря на:

Не умея толком прийти в себя,
я куда-то с кем-то уже иду,
как в бреду. Мой разум во тьме распят.
И вокруг такие же. Ходят-спят.

В этом сибирском ненастье жива надежда:

А звон за мной. Трещинка льда бежит по дороге вдаль.
И вдруг в сердце теплей.
Сапфировый молоточек занёс апрель
над грудью моей.

Из тумана и сумерек есть выход:

Вслушайся. Я не спятила, всё по правде.
Город, словно текст, состоит из строчек,
спрятанных в ненавязчивом аромате
аптечно-цветочном.

Реальность, существующая как Текст, в написание которого поэт может вмешаться, содействуя Великому Мастеру, ежедневно пересоздающему жизнь с рассветом. Но автор то ли не торопится стать соучастником Творения, или, ницшеански, Вечного Возвращения, но застывает порой в тоске и холоде:

Завтра я смешаюсь с рекой, с песком
и перестану быть.

Даже модернистское отрицание какого-либо спасения из сумрачного мира сквозит в строках:

Синь небесную не тронь, не надо.
Из такой не выковать души.

И совсем по-сибирски холодно звучит:

Отринуть истину нельзя.
Источник
неиссякаемый иссяк.
Бессрочно.

Вспомним сибиряков Летова и Дягилеву. Экзистенциальная и, далее, модернистская тоска, «прыг под землю, скок на облако», «фальшивый крест на мосту сгорел». Но и в этой безысходности, среди обездоленности настоящего мира, живо:

Если б мир и погиб, осталась бы сущность мира:
то, на что, как на нить, нанизаны все предметы.
И явились бы из мерцающего эфира
снова пихты, поля, планеты.

Если б я умерла до нашей случайной встречи,
то недолго бы эта нить в пустоте блестела.
Из эфира б возникли губы, колени, плечи…
Суть-душа создала бы тело.

А значит, есть сердцевина мира, есть незримое за очевидным, есть Вера, спасающая заблудившийся в картографических поисках Тепла Разум!

Остаюсь наедине с книжечкой, пронизанной холодом до дрожи, ваш

Андрей Юрьев,
член Союза российских писателей

P.S. Перечитал. Не почудилось ли? Нет! Вот ведь, вот:

Только манит потустороннее
к неописанной, не открытой ещё черте,
словно там, за чертою, Родина
вспоминает потерянных навсегда детей.

Всё, теперь всё.

Искренне ваш,
что конечно же, Sad But True

Нашли, что припомнилось?

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.

Делились
59082409