Силуэтом души…
Обложка книги стихов Татьяны Гиль уже привлекает внимание свои иконическим стилем – цвета весенних сумерек с одним листиком, интересный своей аккуратной рубленостью шрифт… Что ждет внутри?
Омская поэтесса встречает рифмовкой в духе раннего Маяковского, что лично у меня вызывает восторг и бесспорное принятие.
Горели чëрным (хоть туши!)
«КамАЗов» силуэты,
из турмалина будто.
На кран взбирался крановщик.
Заря взбиралась следом
так медленно и трудно.
Определившись со стилем, размерностью и темпоритмом, автор практически не сходит дальше с намеченных троп. Стих не ломается внезапным переключением в иные словопорядки, уж тем более не сползает в белый стих, что стало встречаться у молодых поэтов. Неочевидные рифмы, небанальность – вот главное в поэзии Татьяны Гиль. Понятно, что у каждого автора свой стиль, хоть в чем-то авторский, но на деле «каждому своё» превратилось в настолько расхожий принцип, что напоминает оправдание уже беспринципности. Напрашивается на язык словечко «модерн», в замену футуризму Маяковского, но модерн определяет и подразумевает некоторую даже обездушенность, это «расколдовывание мира» (по Александру Дугину), прорисовка его деталей через порой нагромождение физических сил, которые можно ощутить и попробовать в реальности, без мистической или религиозной подоплеки. Освещённый мир, из которого изъяли Свет, ницшеанское «убийство Бога» – ницшеанское не в смысле того, что Фридрих Вильгельм так пропагандировал это, но в смысле крика исстрадавшейся души, у которой отняли последнюю надежду на облегчение страданий хотя бы в иномирье.
При чтении стихов Татьяны не покидает ощущение, что мир, как его видит поэт, кем-то сконструирован, за ним стоит Великий Мастер, во всё вливающий жажду жить, несмотря ни на что, несмотря на:
Не умея толком прийти в себя,
я куда-то с кем-то уже иду,
как в бреду. Мой разум во тьме распят.
И вокруг такие же. Ходят-спят.
В этом сибирском ненастье жива надежда:
А звон за мной. Трещинка льда бежит по дороге вдаль.
И вдруг в сердце теплей.
Сапфировый молоточек занёс апрель
над грудью моей.
Из тумана и сумерек есть выход:
Вслушайся. Я не спятила, всё по правде.
Город, словно текст, состоит из строчек,
спрятанных в ненавязчивом аромате
аптечно-цветочном.
Реальность, существующая как Текст, в написание которого поэт может вмешаться, содействуя Великому Мастеру, ежедневно пересоздающему жизнь с рассветом. Но автор то ли не торопится стать соучастником Творения, или, ницшеански, Вечного Возвращения, но застывает порой в тоске и холоде:
Завтра я смешаюсь с рекой, с песком
и перестану быть.
Даже модернистское отрицание какого-либо спасения из сумрачного мира сквозит в строках:
Синь небесную не тронь, не надо.
Из такой не выковать души.
И совсем по-сибирски холодно звучит:
Отринуть истину нельзя.
Источник
неиссякаемый иссяк.
Бессрочно.
Вспомним сибиряков Летова и Дягилеву. Экзистенциальная и, далее, модернистская тоска, «прыг под землю, скок на облако», «фальшивый крест на мосту сгорел». Но и в этой безысходности, среди обездоленности настоящего мира, живо:
Если б мир и погиб, осталась бы сущность мира:
то, на что, как на нить, нанизаны все предметы.
И явились бы из мерцающего эфира
снова пихты, поля, планеты.
Если б я умерла до нашей случайной встречи,
то недолго бы эта нить в пустоте блестела.
Из эфира б возникли губы, колени, плечи…
Суть-душа создала бы тело.
А значит, есть сердцевина мира, есть незримое за очевидным, есть Вера, спасающая заблудившийся в картографических поисках Тепла Разум!
Остаюсь наедине с книжечкой, пронизанной холодом до дрожи, ваш
Андрей Юрьев,
член Союза российских писателей
P.S. Перечитал. Не почудилось ли? Нет! Вот ведь, вот:
Только манит потустороннее
к неописанной, не открытой ещё черте,
словно там, за чертою, Родина
вспоминает потерянных навсегда детей.
Всё, теперь всё.
Искренне ваш,
что конечно же, Sad But True
